Р.Гузевичюте "МЕЖДУ ВОСТОКОМ И ЗАПАДОМ"
(Формирование костюма дворянского сословия Литвы XVI–XIX вв.)
РЕЗЮМЕ
Нынче, в двадцать первом веке, особенно сложно представить себе, какое громадное значение в минувшие столетия для Великого Княжества Литовского имело проникновение культурного материала с Востока. Этот процесс не исследован до сих пор. Наиболее наглядно ориентализм выступет в дворянском костюме XVI–XVIII вв., так как в качестве свидетельства сохранился некоторый иконографический материал и совсем небольшой археологический. То же явление подтверждают археографические источники, как письменные свидетельства минувших эпох, наполненных одеяниями и атрибутикой восточного характера. Фактически эта традиция глубже и древнее, чем в XVI в. сформировавшаяся легенда о сарматском происхождении Речи Посполитой, и, соответственно, Великого Княжества Литовского.
Геополитическое положение ВКЛ обуславливает его нахождение под влиянием как течений искусства Северных стран, так и потоком влияния, проистекающего из древнего Ирана. Родоначальник компаративистского искусствоведения Иосиф Стрзиговский, изучая и сравнивая формы искусства, сложившиеся в Центральной Азии и Северной Европе, обнаружил факт, что обе эти традиции не считали изображение человеческой фигуры важным средством художественного выражения1. Он нашел, что Иран, в противоположность греческой и индийской традиции, сохраняет верность искусству Севера, поскольку игнорирует фигуру человека. Т.е. хитросплетения персидских узоров продолжают свои движения в романском узоре.
Систему ценностей создают некие сообщества, обычно на наднациональном уровне, отчасти основываясь на своих творческих возможностях, отчасти на культурном материале иных сообществ. Так объективно проявляется субъективная система ценностей. Поскольку известно, что государство с более слабой культурой в различные времена может находиться под влиянием более сильной культуры с одной либо другой стороны, настоящая сателитная культура является такой, которая из-за географических особенностей либо других обстоятельств постоянно связана с более сильной культурой2. Кроме того, подражание является доминантной чертой психики.
Вероятно открытое географическое положение, незащищенность от внешнего давления предрешило получение значительных импульсов и передачу культурного материала на обширных просторах ВКЛ. Как известно, иные культуры с иными обычаями не являются враждебными, а представляют собой скорее подарок судьбы. От соседей мы заимствуем нечто достаточно различное, что привлекает внимание и нечто достаточно возвышенное, что вызывает восхищение. Вероятно так произошло и с костюмом Великого Княжества Литовского, иначе не объяснить, каким образом на всей територрии ВКЛ в XVI–XVIII вв. (а исследования показывают, что и раннее) так распространились восточные типы одежд, каким образом они стали приъемлемыми, всеобщими и столь долгосрочными?
Понятие «костюм», даже если это костюм разных времен и народов, обычно включает в себя некую стабильную систему одеяния. Она действует как закрытый стереотип знаковой системы в рамках этноса. Знаковая система – типичный набор характерных признаков, наружными средствами свидетельствующий о принадлежности индивидуума определенному этнографическому сообществу. Однако в XVI в. мы сталкиваемся с еще не сформировавшимися в это время и нечеткими принципами этнической зависимости, чаще заменяемыми государственными, политическими, конфессиональными. Тогдашняя нормативная модель общеэтнического костюма очень далека от той, которую сегодня можно было бы назвать народной. «Народом» себя определяет, его представляет и решает абсолютно все жизненно важные вопросы только дворянское сословие, расположенное в обществе как на высшей ступени занимаемого положения, так и ниже по иерархической лестнице.
Сарматским костюмом можно называть всю одежду, носимую в ВКЛ, в которой проявляются признаки ориентализма. Сегодня этим словом принято называть в основном идеологические воззрения XVI–XVII вв., когда Литовское государство искало истоки своей государственности и «нашло» их у северного побережья Причерномория (до сих пор кавказские национальные костюмы невозможно отличить от сарматских). Но и в предидущие века, как свидетельствуют наши западные соседи поляки, в одежде ВКЛ доминировали признаки ориентального свойства. Так в 1386 г., когда Ягело прибыл из Литвы в Краков как государь Польши, его сопровождал очень специфический двор, вывезенный из ВКЛ, в котором помимо литовцев и жмуди, преобладали смоленчане, гродняне, киевляне и прочие руссины. Но спустя полтора века, в 1548 г., при последнем из династии Ягелонков Сигизмунде Августе, воспитанном в духе эпохи Ренессанса и самим наполовину итальянцем, также имелись и литовцы и руссины, однако развертывались уже активные процессы полонизации и одновременно европеизации двора.
Не подлежит сомнению, что именно под влиянием государей выбиралось направление государственной политики, ориентированное на Восток либо на Запад. Пока были выгодны контакты с Востоком, – вступали в матримониальные связи и это направление было приоритетно для всех: начиная с главы государства, кончая низами. Когда же Россия значительно окрепла и приготовилась к экспансии, Литве стало выгодно сближение с Польшей и даже создание общего государства. В этой ситуации Польша несомненно стала проводником западной культуры для ВКЛ.
Феноменально в этой ситуации то, что главам государства проворно поворачиваясь с Востока на Запад, тело государства разворачивалось весьма медленно. Переориентация с Востока на Запад вначале коснулась только верхушки общества. Общая же масса была достаточно инертной, как и подобало примитивным обществам. Она сохраняла «верность» восточному ориентированию в костюме, пока оно не подкрепилось «сверху» теорией сарматизма. Сложившаяся сарматская идеология создала моральную основу формальному провосточному аспекту одежды, а по сему сарматскую одежду или одежду восточного типа стали не только носить повсеместно, как это и было принято, но и гордиться ею перед другими европейскими государствами с иной политической направленностью.
Признаки европейского Возрождения не являлись решающими для культуры одежды дворянского большинства: в основном влияние Ренессанса коснулось костюма верхушки – знати великих князей и, в определенном аспекте, женского костюма дворянок. В основной массе дворянства в ВЛК в XVI в. преобладал сарматский примат, ставший, наряду с другими консолидирующими элементами, тем связующим звеном, который объединил неоднородный в этническом отношении край в единое государство. На костюм, который был не только предметом, бытовой вещью, но и частью культуры, произведением искусства (который и ценился дорого и был долговечен), воздействовали признаки сарматизма, ориентализма как стилистика эпохи, и быть может, в большем объеме, чем в других областях. Медленная эволюция форм восточного костюма на протяжении ряда веков определила ситуацию, при которой одеяние в ВКЛ по сути стало накоплением ориентальных элементов в одежде, едва меняющихся с течением времени.
Археографические исследования свидетельствуют, что практически все названия платья (это относится и к их форме, цвету, тканям) XVI в. отнюдь не местного происхождения. Как правило, в аутентичных документах (делах об ограблениях одного дворянина другим, налетах, микро войнах) упоминаемая одежда прошла длительную временную дистанцию, а маршрут этого пути можно вкратце определить как: Персия–Турция–Россия–Литва–Польша. Следуя этой схеме появились практически все или почти все наиболее древние одеяния в ВКЛ. Возникший в древней Персии костюм, через страны медиаторы, главная из которых Византия, посредством России (православия) дошли до нашего края и передавались далее. И тут следовало бы вспомнить, что люди, решая свои проблемы, в первую очередь склонны опустошать культурные достижения соседей, и только в последнюю очередь опираться на собственную изобретательность. А кроме того, притяжение чужой культуры обычно уравновешивается по меньшей мере притяжением еще одной.3 Так притяжение России уравновешивается притяжением Польши, которая постепенно изменяет характер костюма ВКЛ, не выводя его при этом из сферы ориентализма.
Любопытно, что взгляд на соседнее государство менялся по мере изменения политической ситуации.4 Судя по древним литературным памятникам, Литва, в которой княжил в то время Миндовг (1263–1282 гг.), а позднее до Гедиминаса (1316–1341 гг.) о ней почти нет сведений в письменных источниках, Литва XII–XIII вв., как этнос и государство, воспринималась русскими как враждебное государство. Но с XIV в. оно уже скорее воспринимается как одно из русских земель. Наши князья называются «великими», в русской манере упоминаются их отчества (Гедиминовичи, Альгирдовичи и др.). Даже экспансия Альгирдаса в Россию оценивается скорее с удивлением и восхищением, чем с ненавистью, поясняя, что он воевал не столько силой, сколько уменьем, хитростью. Поход на Москву оценивается как ответ на обиду, хотя раннее Литва такого зла не творила, только татары. Смерти Альгирдаса посвящается панегирик, где восхваляется его ум и воздержание, его хитрость и способность завоевать и удержать множество земель, между тем большинство из них было русскими. И в других описаниях нет противопоставления «свой-чужой» на уровне этноса, оно противопоставляется на уровне «христианин-язычник». Тексты XIV в. формируют очень неконкретный образ Литвы и литовца. Глазами русских на нас не смотрят как на племя, имеющее уникальный комплекс знаков, свойственных только нашему этносу. Такой взгляд объясняется еще не сформировавшимся русским самосознанием, в котором конфессиональные вопросы стояли выше национальных. С другой стороны, Литва, как государство, было настолько наполнено русскими людьми и землями, что не могло преподносится как «чужое». Неопределенность трактовки уменьшалась по мере изменения литовской государственности после Унии и создания Речи Посполитой.
Своеобразной иллюстрацией межгосударственных отношений могли бы стать «отъезды» московской знати в Великое Княжество Литовское в XV–XVI вв. Перебежчики руководствовались разнообразными мотивами: одних подгоняла внутренняя борьба при дворе, иных поиски успешной карьеры в соседнем государстве, третьи стремились вернуть себе свои вотчины. Ни один из беглецов назад не вернулся. Они легко приспособились к образу жизни Великого Княжества Литовского.5 Всем им удалось обрести земельные владенья, участвовать в судебных процессах Виленского суда, их наследники стали известными людьми, упоминаемыми еще и в XIX веке. Успешному приспособлению отпрысков московской знати к реалиям жизни ВКЛ первой половины XVI в. способствовало отсутствие языкового и конфессионального барьера между Россией и соседними славянскими землями в составе Великого Княжества Литовского, а также присутствие множества подобных черт в общественном укладе, который являлся единой этнической общностью.
В нормативной межэтнической модели традиционного национального костюма должны присутствовать главные этнодифференцирующие и этноинтегрирующие признаки, особенно важные в пределах социума. Однако в образе тогдашнего одеяния нет противостояния «мы–они» по отношению к своим восточным соседям. Одежда традиционного типа это компонент этнокультурного стереотипа: она видна издали и по ней без труда можно определить этническую принадлежность. Но это правило действовало отнюдь не во все времена. В разные исторические эпохи функционирование вещей происходило в разных этнических контекстах. И если современники утверждали, что воинов ВКЛ нельзя отличить от турок, один этот факт наглядно свидетельствует о том, что общество было открыто восточным влияниям, противопоставленным западным.
Костюм был невербальным средством выражения, часто более важным, чем вербальное. Знаковые сигнальные символы, реализуемые в костюме, предоставляли зримую внешнюю характеристику человека. Все средства выразительности имели определенный знаковый статус и смысл в них вложеный входил в общую систему представлений о мире. В символах концентрировались положительные значения, социальный опыт, мифологические и религиозные представления. Очевидно существовали определенные нормы единомышления, единые этнические нормы и наконец эталон единого вкуса. Ношение одежды восточного типа давно стало нормой, обычаем, т.е. наиболее древней формой сохранения и передачи социального опыта от поколения к поколению. Этот костюм-знак не был обращен к личности, он соотносился к социальной группе, традиции которой были достаточно постоянными и поэтому не происходило быстрого старения костюма.
С другой стороны, речь идет о постсредневековых временах для Западной Европы, которые для Восточной Европы практически еще не наступили, тут отсутствует персональная характеристика человека, определяемая при помощи костюма, поскольку человек для феодального общества еще не являлся личностью, а составляет лишь часть общины. Костюм формируется в целях сохранения группы, ограждения ее членов, выражения эстетических идеалов времени и является нормативным знаком для всех. Этот знак служит формой руководства поведения, формой выражения единого миропорядка, требующего соответствующего языка.
Как в политической жизни Великого Княжества Литовского дворянство фактически противопоставило себя верховной власти великого князя, при помощи закона утвердив свое неотъемлемое право на его выборность, так и в основе духовной жизни сарматской идеологии и ее формальном воплощении сарматском костюме она придерживалась более обособленных, чем в то время повсеместно принятые в Европе, идеалов и принципов. Ощущая свое геополитическое положение между христианским Западом и мусульманским Востоком, дворянство представляло себя защитником европейской цивилизации. И в этом смысле, воспитанное на возрожденных Ренессансом античных идеалах, объединялось в определенную касту свободных людей, формально между собой равных, в рамках которой поддерживался своеобразный демократизм и братство, что смыкалось и с принципами общинности. Реально демократизм выражался в ношении единого для всего сословия костюма, не взирая на этническую и конфессиональную принадлежность. В таком разномастном государстве, каким во второй половине XVI в. стала объединенная Республика или Речи Посполитая, оригинальный сословный кодекс дворян и как его часть своеобычный костюм, стали тем связующим материалом, кторый объединял государство. С презрением взирая на преклонение европейской знати перед своими ставшими абсолютными властителями, презрением одаривался и европейский костюм. Представляя себя в роли последних рыцарей, освободителей Европы и католицизма, местные дворяне определили для себя и контрастный тип европейскому одеянию. Таковы, по крайней мере, были намерения.
Идейно противопоставляя себя Востоку, по теории происхождения пришествия с северной оконечности Причерномория дворянство вело свое происхождение с Востока. Так оправдывалась доминанта провосточного платья в одежде дворянства ВКЛ. Реальной основой восточного начала в костюме Великого Княжества Литовского стала одежда еще Киевской Руси6, чье византийское наследство (под художественным влиянием древней Персии) стало культурным фундаментом формирующегося литовского государства.
С другой стороны, именно геополитическое расположение, характер постоянных, в течении сотен лет войн и нашествий на Восток определило ситуацию, при которой в данном ареале доминировало восточное одеяние и ареал такого обособленного от Европы костюма растягивался до Карпатских гор, отделяя мир в сарматской одежде от западного. Если разбои, полон и грабежи можно трактовать как кратковременные эпизоды, то захват огромных территорий и их присоединение к Великому Княжеству Литовскому волей неволей заставляло «чужое» (?) становиться «своим». Таким образом ВКЛ очутилось в центре ареала, носящего провосточную одежду. Не представляются аргументированными допуски польских ученых, что восточный костюм в Польшу вместе со своим прорусским двором внедрил в XIV в. Ягело. Распространение сарматского костюма на огромной территории и некоторые архаичные его типы указывают на глубокие традиции его ношения в прошлом как у нас, так и в соседних государствах.
Весьма вероятно, что в одежде такого типа происходила постепенная, очень медленная, и поэтому едва заметная смена одних форм костюма другими под воздействием существенных внешних импульсов. Изменившаяся внешняя государственная ориентация ВКЛ, которая многие века была направлена на стремление насколько возможно постоянно расширяться на Восток (пока не был достигнут естественный предел-берег Черного моря) и которая резко переменилась на жизненно важную ориентацию верхов на Запад, неизбежно вела к изменению костюма. Эти изменения могли происходить опосредовано, но вследствии воздействия внешних политических событий. Одним из которых являлось упомянутое сближение Ягелы с польским двором, хотя литовское государство под его управлением было расположено большей частью на Востоке и насыщалось этими влияниями, по крайней мере в сфере костюма. Следующим действенным импульсом, повлиявшим на местный костюм, могло стать правление Стефания Батория, при котором Венгрия, являвшаяся частью Османской империи, поставила новейшие идеи в области восточного одеяния в Речи Посполитую и Великое Княжество Литовское. В сравнении с новыми, местные сарматские одежды видимо оказались черезчур архаичными и возникла необходимость хотя бы обновить их, не выводя, однако, за рамки восточного образа одеянья.
При сближении Литвы и Польши, а тем более при создании совместного государства, нормы костюма постепенно менялись. Особую роль в нормировании дворянской одежды сыграло воцарение сарматской идеологии. Старинные архаичные формы костюма были попросту элиминнированы из потребления, а новые формировали некое подобие мундира, единого для всего сословия. Общность иерархических отношений внутри феодального общества и их универсальность заставляла всех подчиняться этикету. Характер одеяний дворян внешне вроде бы и не слишком отдалился от прототипов восточных одежд, но (видимо под влиянием западной моды) обрел утилитарную функцию, аналогичные западным покрои, унифицированный характер украшений.
Великое многообразие провосточных костюмов XVI в. большей частью в XVII в. было вытолкнуто из употребления и уступило место более практичным, прагматичным, модернистическим, но тоже восточным формам одежды.
Любопытно, что в период смуты и воин, связанных со лжедмитриями, русские уже совершенно иначе относились к литовцам, чем при Альгирдасе. Мы и ассоциировались и фактически являлись захватчиками. А костюм, который в это время носили литовцы и поляки, назывался «польским» (хотя был сарматским) и не вызывал у русских никаких ассоциаций, связанных с восточными прототипами бывшего общего одеяния. Напротив, утопающая в архаике Россия воспринимала такой костюм как очень новомодный, притягательный и достойный подражания. Такой «западный» импульс воздействовал возбуждающе и обновляюще: появилась потребность брить бороды, носить «польский» костюм, осваивать европейский быт и культуру7.
Так Восток взирал на несколько «озападнившийся», бывший общий восточный костюм. Тогда как для Запада тот же костюм казался весьма чужим, чуждым, даже пугающим.
Ренессансное влияние на сферу костюма в Великом Княжестве Литовском было целиком в руках владетельной элиты. Являясь выражением совершено иной системы ценностей, он своеобразно противопоставлялся местному, ставшему традиционным костюму. В своих истоках обращенный в далекое прошлое, «свой» традиционный сарматский костюм некоторым образом конфликтовал с привнесенной из вне «чужой» ренессансной системой одеяния, как обычай и мода. Обычай – древнейшая форма сохранения и передачи опыта из поколения к поколению, форма сохранения основных особенностей этноса, набор знаков, при помощи которых «свое» отделяется от «чужого»; и мода как следствие социального развития и инструментарий сословного выделения в рамках того же этноса. То, что ренессансный костюм, не взирая на всеобщее его неприятие, все же входил в быт, был носим пусть и очень ограниченным кругом лиц, ознаменовало собой соответствующий этап зрелости общества, расслоение и выделение определенных структур, отдельные части которых, благодаря механизму моды стремились отдифференцироваться от остальных. Тот же механизм моды, на ряду с другими культурными механизмами, играл роль своеобразного фильтра, превращающего «чужое» в «свое». Вероятно именно благодаря этой тенденции в одежде местных дворян (преимущественно жен ярых «сарматов», носящих сарматский костюм) появились явные признаки ренессансной моды и многосложно смешиваясь с традиционным костюмом, создали странный восточно-западный тип одеяния, который вряд ли можно считать сарматским костюмом и который в будущем совершенно отдалил мужской дворянский костюм ВКЛ от женского.
Продвигаясь вниз по иерархической лестнице разнообразие типов одежды иссякает, а качество ухудшается. Несвободное крестьянство не имело никаких предпосылок свободно выражать себя в костюме и фактически бьшо потребителем стереотипов, сформировавшихся в высших сословиях, но только в тех пределах, которые были им доступны. Эта серая («серая» в буквальном смысле слова: источники не двусмысленно описывают одежду народа как именно «серую», т.е. не крашенную, изготовленную из сурового местного сырья) масса служила фоном для формирования и развития разнообразия одеяний, носимых дворянским сословием, самоназвавшимся «народом», поскольку с остальной частью населения не было нужды считаться, т.к. она вообще не имела гражданских прав.
Единство и единообразие форм, распространенных в обществе, свидетельствовало об единении и возможности контролировать данное общество, навязывая тип и форму одежды, как способ самовыражения. Член общества был обязан соответствовать идеальному образу времени, поскольку стабильный, традиционный костюм выражал существенные критерии системы ценностей. Несанкционированное переодевание «не собой» становилось фактом вызывающим, экстраординарным. По сути носильный костюм в обществе это высказывание его носящего о самом себе и своих идеалах, соответствующих либо не соответствующих идеалам данного общества. Костюм был обязанностью, нормой, при помощи которой сознательно или бессознательно человек демонстрировал кто и каков он. Костюм не только удовлетворял практическим потребностям носящего, но и запросам окружающих.
Ситуация переодевания «в чужое» случалась в тех нечастых случаях, когда отпрыски знати отправлялись учиться за границу, в Европу. Можно себе представить, что цивилизованная Западная Европа абсолютно так же не проявляла большой терпимости к облику «чужаков», как и Восточная к «западникам». В таком случае выгодно было прибегать к мимикрии и посредством костюма приспосабливаться к окружающей среде. Такое действие было жизненно необходимым для успеха любого предприятия: будь это учебой или дипломатической деятельностью. Европейский костюм в данном случае помогал адаптироваться и не чувствовать себя изгоем. Любопытно, что возвратясь восвоясье, местный дворянин непременно переодевался в сарматский костюм, чтобы непрослыть «чужим среди своих». В меньшей степени это касалось знати, постоянно вращающейся на дипломатической службе за границей. И уж казалось совсем не должно было касаться проевропейски настроенной верхушки великих князей и королей. Но даже в гардеробе самого европейского из ягелончиков Сигизмунда Августа в изобилии имелись костюмы, относящиеся к сарматскому типу.
Сарматский костюм стал неизменным поведенческим стереотипом, стандартом, который самосохранялся в практически неизменном состоянии на протяжении длительного исторического периода. Состояние, при котором объединенная Республика, т.е. Речи Посполитая и Великое Княжество Литовское еще не жили единым временем с Европой, словно замерло на мгновение. В этом состоянии наибольшая благосклонность проявлялась по отношению к тем, кто посредством своего костюма противопоставлял себя новым и актуальным веяниям с Запада. «Колосс дворянской культуры» был ориентирован в прошлое и опирался на восточный принцип незыблемой неизменности, в противоположность европейскому вечному движению. Все эти данные позволяют определить XVII в. как период стабилизации, кристализации и фиксации сарматского костюма, который к тому времени уже наглядно отдалился от своего персидско-византийского прототипа.
Противостояние между модой и традицией, модой и обычаем наиболее характерно для женского дворянского костюма, который хотя и ориентирован на западные образцы, сохраняет в себе такие архаичные элементы, как например, головной убор (который во все времена являлся одним из главнейших этнодифференцирующих элементов системы «костюм») в неизменном виде. Более архаичные традиции одеяния связаны с местными обычаями и интравертным образом жизни более пассивной части общества, каковым считался женский пол. Иной иконографический материал показывает, что даже ношение верхней наплечной одежды, хотя и являющейся актуальным элементом тогдашней западной моды, происходит с акцентом восточной традиции, словно многослойное халатообразное платье. Тогда как литературные источники утверждали, что дворянки в ВКЛ имели слишком большую свободу действий и своевольничали, посягая на определенные права мужчин. Даже Статут ВКЛ предоставлял дворянкам широкие имущественные права. В результате каких коллизий происходит разрыв женского и мужского образа одевания остается непонятным, однако очевидно, что в дворянском костюме размежевание происходит между ориентацией женщин на Запад, а мужчин на Восток. Очевидно не принятие дам в «сарматское» братство и в дела, которые охватывают лишь мужскую часть дворян и как следствие совершенное отдаление костюмов разных полов в противоположные стороны: дамы стали представлять экстравертную группу, одевающуюся по западным образцам, мужчины интравертную, придерживающуюся традиционного сарматского костюма. Возникает вопрос, что в данном случае считать карнавальным переодеванием? Какое из направлений сложилось для того, чтобы узнавали «чужие» и не стали узнавать «свои»? Шаткость между размежеванием понятий «чужие–свои» крайне очевидна и в том, как дамы Великого Княжества Литовского в моднейших парадных костюмах рококо, со всеми положенными к ним мельчайшими деталями, как правило (за редким исключением) выписаны в типичнейшей живописной манере византийской иконографической школы, так же, как чаще всего и их «сарматские» мужья.
Если XVII в., со своими процессами контрреформации, утверждением сарматизма идеологией шляхты, с течением лет приобретавшей все более консервативный характер, являлся некой заминкой в истории развития дворянского костюма Великого Княжества Литовского, то XVIII в. приносит огромные перемены как в костюме, так и в бытовом укладе, а главное в судьбе ВКЛ. Это чрезвычайно сложный период, в котором, под влиянием рационалистической западной мысли, нарастает сопротивление тенденции изоляционизма и застоя, проявляется противоборство консервации феодально-католических черт. Стремление дворянства не допустить изменений в своем положении вызывало закрепление традиционалистских черт и культивирование ксенофобии, признание раз и навсегда созданного мира, разделенного сословными границами, и этически-эстетическими нормами. За исторически небольшой период времени в XVIII в. происходят глобальные перемены, которые обозначились первыми атаками на сарматизм, как на традиционный менталитет дворянства, тормозящий любую личностную инициативу. Привнесенное с Запада Просвещение обозначило новую модель мира, подвигло на формирование культуры нового типа, на радикализацию общественной жизни, под знаком Конституции 1791 года.
Специфика развития Речи Посполитой состояла в том, что в противоположность инным западным странам с развитым «средним» сословием (которое собственно и было революционным двигателем общества), тут такового не наблюдалось. Тем не менее, порыв, желание перескочить из феодализма в капитализм был настолько велик, что из самого дворянского сословия выдвинулось целое героическое поколение, готовое сложить головы на алтарь отечества, лишь бы победить костность и фанатизм консерваторов. Лагерь консерваторов представляющие могущественные и своевольные магнатские роды предпочитали сохранять имеющееся положение, а если и бороться, то за расширение собственных прав. В этом случае тщетные надежды возлагались на Россию, надеясь на усмирение ее руками отчаянных молодых реформаторов, которые со своей стороны надеялись склонить к себе весь «шляхетский народ» и собственным примером завоевать свободу Родине. В результате три раздела Речи Посполитой, падение ее как государства и полная отдача Великого Княжества Литовского в широко раскрытые «объятия» Российской империи.
Тем не менее, культурное потрясение, произведенное европейским Просвещением, имело необратимый характер. Выбор между Востоком и Западом безусловно и глобально был сделан в пользу Запада. Модернизация страны виделась через просвещение общества, его воспитание в духе национального патриотизма. Однако для Литвы, которая ощущала себя «второй половиной» Речи Посполитой, состоявшей из «двух народов», эта патриотическая направленность была несколько особенной. Собственно, понятие «gente Lituani, natione Poloni» (литовского происхождения, польской национальности) характеризовало все дворянское сословие в описываемый период. Для себя оно определило родным языком польский, для «хлопов» литовский. Тем значительнее попытки использования литовского языка в возваниях, обращенных к горожанам и крестьянам во время восстания Тадеуша Костюшко. Но польский язык, обретший статус престижного языка дворянского сословия, начал распространяться даже в среде крестьян, особенно живших поблизости от имений. Хотя просветители действовали очень активно и культурные процессы под их влиянием происходили в различной социальной среде, изменения отношений народной и элитарной культуры происходили крайне медленно. И все же, именно благодаря просветителям, свободно обращавшимся к опыту «чужих» культур, их достижения и освоение этих достижений постепенно становились «своими».
Наряду с подвижкой остальных пластов культуры, менялось и отношение к «своему–чужому» костюму. Реформаторам, среди которых и таким личностям, как «гражданин мира» Тадеуш Костюшко, было не приемлемо «сарматское» шляхетское сознание, а с ним и сарматский костюм. Они познали мир, а с ним приняли извне и новые модели поведения, и одеяния. С другой стороны, случались попытки сближения со своей отечественной народной культурой, как это происходило во время боя при Рацлавице, где Костюшко переоделся в костюм «косиньера» (рядового крестьянина с единственным оружием выпрямленной косой). Тут уже очевидно проявились тенденции романтизма, который начал воспринимать в качестве «своей» народную культуру.
Сосуществование одновременно весьма различных стилистических направлений как в искусстве, так и в идеологии, привело к любопытному смешению умонастроений и костюмов. Из воспоминаний современников становится очевидным, что в модных салонах Вильнюса начала XIX в. мирно сосуществовала как мода уже почти ушедшего стиля рококо, так и еще бодрого классицизма, а также апологетов сарматизма. Т.е. стычки происходили и на этой почве, и за каждым костюмом стояла своя философия, но это был реткостный период, когда весь спектр красок собрался вместе, чтобы показать разнообразие миропонимания. Костюм старой, консервативной шляхты (т.е. сарматский костюм) стал обозначением целого исчезающего пласта культуры: «старые контуши» уже не творили историю, они лишь напоминали о былом. И именно это былое взяли на вооружение романтики, пытаясь вернуть как статус государства, так и все знаковые символы с ним связанные, и первый, главный из которых костюм.
Адам Мицкевич в «Пане Тадеуше» передает эту недолгую войну между контушем и фраком, где контуш выступает как кладесь всевозможных добродетелей, благородное одеяние отцов и дедов, исконно «свой» тип одежды; а фрак как «чужак», привнесенный из вне космополитической модой, за которой новое поколение несеться бездумно и безудержно, не пытаясь придерживаться традиций предков.
То же явление наблюдалось в России, где в качестве антагонистов выступали «славянофилы» и «западники». И тут одежда стала важным аргументом в спорах о предназначении государства. В XIX в. стало очевидным, что традиционные представления об эстетическом идеале, нравственных установках, сложной системе социальных знаков, сложившихся задолго до воцарения европейской моды, некоторое время существовали и видоизменялись с течением времени в новых условиях. Однако в конечном итоге традиционные формы были вытеснены заимствованными. Для романтиков замена форм одежды означала и вытеснение особого национального характера, и функций костюма в культуре, вместе с воплощенными в нем эстетическими и нравственными установками.
В то время, когда уже никто практически не носил «народную» одежду, новыми патриотами была предпринята попытка ее восстановления. Мы знаем, что в России А. К. Аксаков оделся так национально, что народ на улицах воспринимал его как персианина.8 Такие выходки обычно сопровождались домашним арестом. Причем время появления «ряженых» 30~тые и 60-тые годы XIX в.: чтобы «слиться с народом», инные помещики надевали русский костюм и пытались на крестьянские сходки ходить.9
Даты этих «переодеваний» целиком совпадают с революционными действиями, т.е. с восстаниями на территории Литвы и Польши. Как во время восстания 1830–1831 гг., так и в период восстания 1863 г. дворяне переодевались в национальный костюм (в данном случае сарматский) и в таком виде участвовали в манифестациях, разного рода выступлениях и даже в боевых действиях. Запрещенным сарматский костюм стал уже в период восстания 1794 г. Во время последующих восстаний одно появление на улице в таком платье с подобающим к нему антуражем шапкой с перьями, широким ремнем в две ладони и сапогами «под старину» было формой выражения идеологической позиции и своих политических симпатий. За такие отличительные знаки можно было незамедлительно попасть под арест, а то и быть сосланным в далекую Сибирь.
В патриотический поток вливались и дамы, по мере возможности неся на своей внешности (а некоторые и участвуя в боевых действиях) символические отличительные знаки, как то траурные одеяния (как печаль не только об ушедших близких, но и о потерянной Родине), разнообразную траурную атрибутику в виде траурных крестов, намеки на «народность» костюма в виде специальных поясов с цепями, застежек «бранденбуров» и т.д. Причем если некая особа, живущая в патриотической среде, отказывалась носить траур, ее позорили, вымазывая ворота дегтем.
Исторический патриотизм, свойственный XIX в., своеобразно прибавлялся воспоминаниями всех единоплеменных народов. Стремление возвратиться к прежним нравам, к былой истории, к ушедшим костюмам проявлялось в Европе повсеместно. В Литве и Польше восстания происходили под знаменем восстановления унитарного государтва. Понятие Родины как Великого Княжества Литовского сохранялось главным стержнем в менталитете лидеров культуры того времени, таких как Адам Мицкевич, Михаил Клеофаст Огинский и их современников. Инные это ощущали и чувствовали даже во внешнем облике самого Мицкевича: «Много дум и страданий сквозило в его лице, скорее литовском, чем польском. Общее впечатление его фигуры, головы с пышными седыми волосами и усталым взглядом выражало пережитое несчастье, знакомство с внутренней болью, экзальтацию горести это был пластический образ судеб Польши»10.
От бездушности и индифферентности своего века, целое поколение (и не одно!) спасалось в средневековье. «Но история не возвращается; жизнь богата тканями, ей никогда не бывают нужны старые платья. Все восстановления, все реставрации были всегда маскарадами».11
Жестокое подавление восстаний элиминировало из общества самую энергичную его часть в лице дворянской молодежи, вместе с ее чаяньями и мечтами, и вместе с особым «запрещенным» костюмом. Да и сам институт дворянства, как в целом в мире, так и «на местах», доживал последние дни, покрывая свои плечи космополитическим одеянием, нивелирующим сословия и нации, и выдвигающим главный принцип – прагматизм, и единственного кумира золотого тельца.
Таким образом круговорот сарматского костюма закончился. Восток, давший импульс появлению одеяния такого типа, уступил место Западу, который не только сменил костюм Восточной Европы, но и изменил лицо всего мира. Однако не следует забывать той далекой и огромной цепи поколений, для которой именно такой способ одевания (а в XIX в. считалось, что как человек одевается, так он и мыслит), а быть может и мышления, был каждодневностью и обыденностью. Всю свою тысячелетнюю историю дислоцируясь между Востоком и Западом, Литва поддавалась разным влиянием с обеих сторон. Притягательная сила Востока в древности видимо была значительно сильней, чем западная и это незамедлило сказаться на костюме. Причем искусственно эта провосточная ориентация, этот сарматский костюм сохранялся на территории Великого Княжества Литовского практически до самого восстания Костюшко. Он сохранялся, не взирая на то, что на Западе один стиль живо сменялся другим; не взирая на то, что местные дамы подстроились под пульс Европы почти что с Нового времени; не взирая на то, что стилистическая смена была очевидна в местной архитектуре и искусстве. Мужская часть дворянского сословия предпочитала оставаться раритетной в окружении нивелирующего космополитизма.
Переход к общеевропейскому костюму в ВКЛ не был связан с унизительными экзекуциями, как в случае России – отрубанием бород и насильном переодевании в новомодные кафтаны. Вместо индивидуального, тут случилось глобальное унижение потеря Литвой государственности. И хотя эти явления впрямую невязаны, но во время всех восстаний как символ, как знамя борьбы, как знак свободы выдвигался именно старинный сарматский костюм провосточного толка.
автор Рута Гузевичюте
1 Antanas Andrijauskas, Josefo Strzygowskio komparatyvistinis perversmas, Darbai ir dienos, 126, 2001/26, p. 252.
2 T. S. Eliot. Pastabos apie kultūros apibrėžimą, Kultūros prigimtis, Vilnius, Valstybinis leidybos centras, 1993, p. 292.
3 G. P. Murdok, Kultūrinio kitimo dinamika, Kultūros prigimtis, p. 190.
4 Е. Л. Конявская, Литва в восприятии русских (на материале древнерусских литературных памятников XIV века), Древняя Русь и Запад. Москва, 1996, с. 92.
5 М. М. Кром, «Отъежды» московской знати в Литву во второй четверти XVI в., Феодальная Россия, Санкт-Петербург, 1993, с. 36.
6 Т. Барвенова, Гiстарычны касцюм Беларуci X – пачатку XVI стагоддзя. Аутарэферат дысертацыi на отрыманне навуковай ступенi кандыдата мастацтвазнауства, Мiнск, 2002.
7 Л. А. Черная, «Западники» польского приказа XVII в., Феодальня Россия, Санкт-Петербург, 1993, с. 173.
8 А. И. Герцен, Былое и думы, ч. 1–5, Москва, 1988, с. 382.
9 Р. М. Кирсанова, Розовая ксандрейка и драдедамовый платок, Москва, 1989, с. 152.
10 А. И. Герцен. Былое и думы. Ч. 1–5, с. 483.
11 Idem, с. 382.
http://www.istorija.lt/html/guzeviciute ... ziume.html